Девочка была маленькой, ей не было и трех лет, она не была похожа на детей своего возраста, в ней не было ничего от ребенка. Она неуверенно стояла на толстеньких ножках, крепко вцепившись в поручень деревянного старого манежа.  Матрац, который покрывал его, был застиранным и отдавал легким хлорным душком. Вокруг копошились несколько детей ее возраста, но какое ей было до них дело? Девочка всматривалась в окно, к которому был придвинут манеж,  неуверенно приподнималась на носочки, еще крепче хватаясь за поручень, ножки держали ее слабо, она только недавно встала на них, малышка была неуклюжей и тяжелой, видимо сказывалось неумение ходить.  В её почти три года  ни одно слово не слетело с  губ, можно было подумать, что она нема, но нет. Она очень редко плакала, тихо, жалобно, как побитый щенок. Она не всхлипывала, а тихо поскуливала. В свои почти три года, она была самым упертым существом,  могла часами неотрывно смотреть в окно. Девочка ждала, упорно, настырно, маленькое сердечко отбивало беспокойный ритм. Она тревожилась, ни на минуту не могла оторвать свой взгляд он окна. Летом  ждала, что за окном мелькнет зеленый сарафан в разноцветный горошек, а зимой  -  белая вязаная шапка. Она точно знала, во что будет одета та, кого она так отчаянно ждала. Ее ожидание не было напрасным, проходили дни, часы, минуты, секунды, и из-за поворота показывалась женщина, одетая в темное пальто и белую вязаную шапку. Женщина всматривалась в окна второго этажа, малышка вставала на носочки, крепко сжимала поручень манежа,  вытягивалась, задирала мордашку, на  личике расцветала улыбка, и в мыслях проносилось: «Мама!» Она не могла крикнуть, позвать,  могла только смотреть в окно и улыбаться, наблюдая, как женщина машет, улыбаясь ей в ответ. Мама. Проходил еще час и девочку подхватывали на руки, вытаскивая, словно куль муки из манежа, быстро и неаккуратно переодевали, нельзя было вынести ее в грязном, здесь детей переодевали только тогда, когда приходили посетители, а это было редко. Девочка могла много часов простоять в грязной одежде, но сейчас, когда к ней пришли  ее переодевали, умывали и, схватив под мышки, тащили на первый этаж, чтобы на час другой отдать в руки посетительницы.  У женщины были светлые завитые волосы, светлые глаза и теплые руки, она вся была теплой. Женщина быстро подхватывала девочку и начинала ворковать, пытаясь разговорить маленькую молчунью. Но все, чего она  могла добиться - лишь робкой улыбки. Девочка затихала, крепко цеплялась за ворот пальто, которое женщина не снимала. Малышка слушала голос той, что в мыслях была мамой, и все чего она хотела, чтобы мама не уходила, чтобы она забрала ее с собой, не отдавала в руки медсестры.

Женщина рассказывала как прошли ее дни и недели, что случилось, кого она видела, рассказывала, что  вновь и вновь ходила по всем инстанциям пытаясь доказать, что может забрать ребенка,  объясняла девочке все так, чтобы та могла понять хоть толику из ее слов. Женщина украдкой кормила ее, осторожно оглядываясь по сторонам, посетителям строго-настрого было запрещено кормить детей, все, что приносилось должно было быть сдано медсестре, но за то время, что она приходила сюда, женщина уяснила одну вещь - ничего из того, что она приносит не достается девочке, конфеты, печенье, фрукты, все уплывает в сестринскую. Она доставала из кармана маленькие шоколадки и по кусочку клала девочке в рот. Потом быстро вытирала губы влажным платком, доставала пакет с порезанными на кусочки яблоками и вкладывала по одному в маленькую ладошку. У девочки были совсем крохотные ручки, на одной кисти был перебит пальчик, и ноготь был неправильной формы, она часто сжимала эту поврежденную ладошку в кулачок, будто пряча изъян. Девочка задумчиво грызла яблочную дольку, она не любила яблоки, но здесь фрукты были такой редкостью, что даже нелюбимые яблоки приводили ее в восторг.

Женщина боязливо оглянулась, проверяя - нет ли кого по близости, облегченно вздохнула, поняв,  они с ребенком одни и начала переодевать девочку в сухие, чистые, пахнущие детским мылом вещи,  в её сумке была банка с водой, полотенце и запас детских колгот. Она действовала быстро и ловко - снять казенные вещи, быстро протереть кожу покрытую коростой, смазать вазелином, промокнуть салфеткой и надеть чистое белье и колготы. Казенные вещи она убрала в пакет, чтобы потом сунуть их старой нянечке, вместе с шоколадкой и парой купюр, чтобы та запихнула эти вещи в прачечную, и, по мере возможности, приглядела за ребенком.

Старые часы оповестили,  что час истек, в дверной проем просунулась голова в белом чепчике, прокуренный голос быстро проговорил, ребенку пора спасть. Малышку быстро схватили и потащили в детскую по длинному коридору, покрашенному зеленой, облупившейся во многих местах, краской. Медсестра была обута в разношенные стоптанные тапочки, которые при каждом шаге издавали противный шаркающий звук. Девочка у нее под мышкой тихо поскуливала, крупные слезы катились из ее глаз, она страдала, все, что она сейчас хотела, оказаться  в манеже на застиранном матраце, вцепиться в поручень и ждать, снова и снова, ждать.

Лето сменило весну, в этом году она была холодная, затяжная, даже в воздухе не было того особого свежего запаха. В детских и игровых распахивали огромные форточки, иногда даже раскрывали окна, рамы скрипели, отчаянно жалуясь на неподобающее с ними обращение, но поддавались напору и открывались, теряя остатки когда-то белой, а теперь  серо-черной краски. В окна стремительно влетал прохладный воздух, даря ощущение свежести и прохлады. Девочка ждала. Ей было уже три, и она почти уверенно стояла на ножках, почти уверенно подтягивалась на ручках, вставая на носочки, задирала мордашку и вглядывалась в длинную аллею. Она ждала. 

Лето этого года было жарким, удушающим, в тяжелом воздухе парил аромат леса, больше всего она не любила этот запах, в котором причудливо перемещались ароматы хвои, мокрой после редких дождей зелени, едва ощутимый запах тины дальнего болота. Она не любила лес, не любила зелень. В жаркие дни детей выносили на внутренний двор, тех, кто уже ходил, оставляли в больших манежах, больше напоминающих загоны с низкими заборчиками, через узкие планки  можно было просунуть кончик носа или протиснуть ладошку и дотронуться до травы или сорвать унылый стебелек цветка. Девочку не интересовало ни то, ни другое, все, что ей было важно - ожидание. Она ждала, что из-за поворота мелькнет зеленое платье в разноцветный горошек. Когда она замечала объект ожидания, то издавала радостный вопль, нет, она все еще не говорила, ее речевой запас был соткан из тихого скулящего плача и этого примитивного радостного вопля.

Женщина быстрыми шагами приближалась к загону с детьми, ловко выхватывала девочку, прижимая к груди,  ощупывая, осматривая, замечая, что та вся в царапинах и ссадинах, комариных укусах, от которых на бледной коже образовывались темные шишкообразные  папулы, они были расчесанными и местами покрыты засохшей корочкой.  На девочке было надето ситцевое платье и сатиновые трусики, которые давно пора было поменять. Но кому здесь было дело до того, чтобы переодеть ребенка? Шоколадка и купюра уже были сунуты медсестре и нянечке, девочка подхватывалась на руки и женщина уходила с ней вглубь леса. Расстелив простыню, она доставала трехлитровую банку с водой, полотенца, мазь, расческу, сменную одежку и превращала заморыша в хорошенькую девочку трех лет. У девочки были темные волосы, подстриженные коротким ежиком, в глазах плясали смешинки, она улыбалась, грызя кусочек яблока, в другой ладошке таяла шоколадная конфета. Женщина улыбалась, говоря, что документы почти готовы, еще пара месяцев, и она заберет ее с собой, заберет насовсем. А пока, пока надо только потерпеть. Женщина смеялась, замечая, что девочка прячет в кармашек почти растаявшую конфету, хватала маленькую ручонку, вытирала следы шоколада, и вкладывала в распахнутую ладошку новую конфетку в синей шуршащей обвертке, на которой красовалась беленькая фигурка балерины. Девочка внимательно вглядывалась в балерину, в ее голове проносились мысли, она  будет такой, как эта беленькая куколка. Конфетка надежно пряталась вглубь кармашка. Женщина надевала на маленькие ножки носочки, сандалии, ставила малышку на ножки, и снова начинала учить ходить. Ножки не слушались, заплетались, девочка спотыкалась, почти падая, но женщина уверенно поддерживала, крепко держа маленькие ладошки в своих. Шаг, шаг, шаги почти в воздухе, почти над землей, зависшие первые шаги. Вокруг пахло лесом, травой, и земляникой. Девочка смешно морщила носик, когда женщина на раскрытой ладони подносила к ее губам красную с белыми крапинками ягодку, пахнувшую особым травянистым запахом. Она не любила вкус этих ягод, напоминавший  ей о высохшей траве, детском загоне во внутреннем дворе, о том, что скоро женщина уйдет, и вновь надо будет ждать. Она умела ждать.

Август был теплым, на смену удушливому зною июля пришло мягкое тепло последних летних дней, детей все реже и реже выносили на улицу, манежи снова расставили в игровой. Окна еще открывали, но воздух уже не был свежим,  он походил на парное молоко, теплый, пахнущий увядающими травами, пожухшей листвой, первым запахом осенних цветов, с примесью острого запаха бархатцев. Эти оранжево-красные цветы, чем-то напоминающие большие неопрятные шары наводили уныние, она ненавидела этот запах. Пройдут годы, и она, не помня себя той почти трехлетней, а потом и трехлетней, будет стойко не любить несколько вещей - запах леса, аромат земляники,  ее травянистый вкус, бархатцы и все ситцевое.

Пройдут годы,  она будет инстинктивно, словно маленький зверек помнить о том, что надо бояться звона стекла, холода, грязной одежды с хлорной отдушкой и леса.

Впервые она испугалась звона стекла, когда ей было почти два, она уверенно стояла на маленьких ножках, уже делала самостоятельно первые шаги, да, кто-то бы сказал, что поздно, но для нее это было большим достижением. Она ходила одна по пустой полузаброшенной комнате, аккуратно наступая на холодный пол босыми ножками, малышка точно помнила, где можно ходить. Она ходила,  держась за боковую спинку кровати, цепко хватаясь за старое дерево ловкими пальчиками. Она могла долго переступать с ножки на ножку, прежде чем сделать свой первый шаг, но потом  увлеченно повторяла дорожку шагов от одной спинки кровати к другой. В эти моменты, она забывала  даже о том, что голодна, к голоду быстро привыкаешь.

Она стояла в детской кроватке, на тонком матраце, пахнувшем хозяйственным мылом и скисшим молоком, в скомканных пеленках, покрывавших спрятанные кусочки печения и белого хлеба, у нее был свой неприкосновенный запас, в свои почти два года она тащила в кроватку все, что можно было погрызть.

Кроватка забавно раскачивалась, особенно, если встать  на ножки, крепко уцепится в  поручень и подпрыгнуть. Это было весело. Вокруг кто-то кричал, спорил, комната была пропитанная сигаретным дымом, тяжелым запахом дешевого спиртного, застарелым перегаром и удушливым запахом давно не мытого тела. Двое нетрезвых, изрядно потрепанных жизнью людей с упоением спорили друг с другом, женщина кричала, уперев костлявые руки в худые бока,  злобно скалилась, извергая проклятия в адрес нетрезвого мужчины напротив нее, он был маленьким, щуплым и грязным, когда он склонялся к девочке, то она, морща носик, отворачивала от него мордашку. Он обиженно  выпячивал губы, крича: «Да, она мной брезгует!». Старуха одергивала его, оттаскивала от детской кроватки, говоря, что девчонка не его забота и чтобы он не трогал ее. Сейчас они снова не поделили недопитую бутылку, женщина злобно вскидывала острый подбородок, выпячивая тощую плоскую грудь, прищуривала темные глаза, и, скрипя зубами, говорила, что у нее больше прав на остатки спиртного. Мужчина не уступал, крича все известные ему проклятия и тряся перед ее носом грязным кулаком. Откуда в руке старухи взялась белая тарелка? Круглая, белая, дешевая тарелка, с несколькими выщерблинами на краях и остатками вчерашней пищи. На ее мутной поверхности плясал заблудившийся солнечный зайчик, он хитро усмехнулся, девочка внимательно присмотрелась к нему, ее глазки засияли, она  протянула ручку  и пролопотала: «Зай!». Но зайчик почему-то исчез. Ребенок  вглядывался  в белый круг, он был все ближе и ближе,  потом вдруг стало темно, больно, и все было красным, липким, с привкусом соли, и только звон битого стекла эхом отражался от стен. Ребенок кричал долго, упорно, отчаянно цеплялся  ручками в край кроватки, крупные слезы катились из глаз, прозрачные капли перемешивались с багряными, будто ягоды граната, каплями крови…

Пройдут годы, и она будет помнить солоноватый вкус крови и ненавидеть гранаты….

Чьи-то руки выхватили ребенка из кроватки, закутали в первый попавшийся кусок ткани, к кровоточащему лбу прижали кусок бинта, который спустя час с трудом будут отдирать в перевязочной травмпункта. Она больше никогда не возвращалась в комнату, где прошли ее первые почти два года почти жизни.

Серые стены комнаты сменились белыми стенами больничной палаты, за несколько дней она забыла, как ходить, весь ее небольшой словарный запас сократился только до нескольких звуков, из которых ткался ее плач, походивший на скуление щенка с перебитой лапой. Эти дни останутся в ее подсознании, отпечатываясь  в нем запахом лекарств, шуршанием накрахмаленных белоснежных халатов, тихим шорохом мягких тапочек, приглушенными голосами медсестер, жесткими бинтами, жжением зеленки и странным запахом, в котором причудливо перемешались лекарства, тепло только что вытащенного из биксов стерильного белья, подгоревшей молочной каши и кипяченого молока.

Несколько швов на маленькой побритой налысо голове вскоре спрятались под отросшими жесткими волосами, и только один маленький шрам на лбу был свидетелем того, что произошло в комнате.

Белые больничные стены сменились зелеными, тепло стерильного белья заменил холод застиранного ситца, а холодная сталь больничных кроваток заменилась прохладой старых деревянных поручней манежа.

Вскоре у девочки появилась цель, она начала ждать, ждать ту, что была в ее прежней жизни, в которой была молодая вечно суетящаяся женщина, клавшая ее в красную клеенчатую коляску, почему-то забывая надеть на нее шапочку, но, не забывая кинуть в глубину коляски затасканную книжку. Коляска весело катилась по серому асфальту, их целью был большой белый дом, в котором на пороге стояла женщина со светлыми кудряшками на голове, в зеленом с разноцветными горошками платье. Девочку быстро вынимали из недр красной коляски, пихали в руки женщины, которая заботливо оглядывала спящего ребенка, внося в дом. Первым, что надо было сделать, отмыть, накормить, переодеть, и только потом можно было потратить  немного времени на то, чтобы порадоваться этому позднему счастью - ощущение теплого, маленького детского тельца. Ребенок….

В первые дни осени, ознаменованные последними ласковыми лучами солнца, маленькая девочка трех лет вглядывалась в окно, она упорно сжимала поручень манежа, ее ножки почти уверенно поднимались на носочки, она ждала. Сегодня был последний день ее ожидания. Из-за поворота аллеи мелькнула светлая кудрявая голова, и девочка издала радостный вопль: «Мам, мам, мам».

Женщина инстинктивно подняла голову, посмотрела в окно, улыбнулась и махнула рукой.

Чьи-то руки выхватили ребенка из манежа, сунули  под мышку и потащили по длинному зеленому коридору.  Сердитый голос выговаривал о том, что только старая дура может взять больного ребенка, который не умеет ходить и говорить,  только уперто  стоит и мычит,  ребенок тяжелый, грязный, с кучей болячек, да и вообще, зачем кому-то такая обуза. Деревянная дверь, цвета серой грязи, распахнулась, повеяло холодом и сыростью. Девочку поставили на пеленальный стол, быстро и ловко раздели, осмотрели, ощупали и, что-то пробормотав, потащили дальше по коридору. Вновь распахнулась дверь, и теплые мягкие руки подхватили ее замерзшее тельце, прижав крепко к себе. Девочка узнала ту, которую  так отчаянно ждала все это время. Мама. Быстрое ловкие руки одевали ребенка во все новое, чистое, пахнущее так хорошо, что хотелось закрыть глаза. Все было мягким, белым. Маленькие стопы обули в первые в  ее жизни ботиночки, затем  поставили на пол, малышка  забавно покачнулась, цепляясь за подол зеленой юбки. Женщина тихо рассмеялась, подхватила девочку на руки и вышла в тепло первых дней бабьего лета, унося ребенка навсегда от холода казенного дома. Она спешила домой, в большое белое здание, где ждала светлая комната с обоями в розовый цветочек, новой деревянной кроваткой и ворохом игрушек.

Пройдут годы, и молодая женщина войдет в старое казенное здание, внутри будут все те же зеленые стены, липкий линолеум, запах застиранного белья с отдушкой хлорки. Она будет идти тихо, пытаясь вспомнить хоть что-то из того времени, что провела здесь. Ничто не было ей знакомо, лишь подойдя к большому окну бывшей игровой,  в ее голове пронеслось, как она стояла здесь и ждала, ждала, ждала. Женщина долго вглядывалась в окно, пытаясь вспомнить, потом встряхнула каскадом кудрей и уверенной легкой походкой вышла из комнаты, быстрыми шагами прошла по длинному коридору, не оборачиваясь, не прислушиваясь, забывая, стирая из памяти все, что вспомнилось. Она уходила в свой мир, созданный большим трудом, где она училась ходить, говорить, танцевать, где ее любили, холили и жалели. Она была успешна, хороша собой, но внутри - она  была  девочкой, умеющей ждать, боящейся  звона битой посуды, не любившей  запаха леса и вкуса земляники с травяным послевкусием на губах…