Моя первая любовь напоминала льдинку. Нет, в ней не было холода, самое первое чувство было чистым, прозрачным, как первые хрусталики, замирающие на темной глади воды ранней осенью.
Эти льдинки несутся по реке, приманивая солнечные лучи, окрашивая воду в сотни акварельно-льдистых оттенков.
В юности мне казалось, что я слышу пение, рождаемое при искрящемся столкновении льдинок - тонкий поющий звук детского сопрано, взлетающий в воздух.
Моя первая любовь теплым клубком воспоминаний хранилась в моем сердце. Как много было счастья, самого простого человеческого счастья - хрупкого как хрусталь, чистого как вода в горном ручье, зыбкого как время.
В беззаботную юность можно петь во весь голос, не задумываясь о том, насколько правильно взята нота, кружиться на носочках, приподнимаясь так высоко, почти до боли в стопах, пытаясь дотянуться до солнца, прячущегося в кронах деревьев
Я могла дотянуться до солнца, главное прищуриться, подняться на пальцы и мысленно взлететь ввысь. Когда я не могла дотянуться, меня подхватывали его руки, кружа, Алёша вытягивался со мной на руках в струнку, крича — видишь, видишь, ты можешь коснуться солнца!
После будет много боли в разлуках. Боль я забыла, стерла из памяти, оставив только мои сияющие льдинки счастья, первого самого чистого девичьего счастья, о котором пело все вокруг, даже чумазые и напыженные в лужах воробьи.
Я была обласкана жизнью, она хорошо сложилась. Я научилась запоминать только хорошее, зачем тратить время на тоску по несбыточному, утраченному.
Вспоминая мою первую любовь, я не могла выделить какой-то единственный, самый лучший момент, все они были по-своему хороши, о каждом я могла рассказать, найдя что-то особенное, делающее его незабываемым.
Однажды моя дочь растормошила меня, заставив рассказать о моем первом поцелуе. Сквозь смех, она произнесла: - Мама, ты забыла, не помнишь!
Во мне все взбунтовалось, закипело: - Чушь, такое не забывается! Я помню тот день, словно все случилось сейчас, в эту секунду!
В тот день мы были предоставлены сами себе, родители забыли о нас, уехав развлекаться в театр. Для них двое детей 16 лет были обузой. Мы устроили свой театр посреди огромной старомодной гостиной в доме его бабушки. В темном углу напыщенным черным вороном стоял старинный рояль, на нем выучилось играть несколько поколений его семьи, на Алеше, правда, все и закончилось, его пальцы отказывались извлекать музыку, они лишь нещадно били по уставшим от долгого варварски-бездарного отношения клавишам.
Сжалившись над инструментом, бабушка решила прекратить уроки, переключив свое рвение на мою персону, благо меня часто подкидывали ей. Уроки музыки позволили мне с легкостью исполнять польки и вальсы, кадрили и экспромты.
Мы откровенно дурачились, я играла то одно, то другое, он смешил меня, отвлекая. Дошло до того, что Алеша вытащил из шкафа своего отца парадный пиджак, подхватил стул, танцуя с ним, изображая, что кружит в объятиях изысканную даму.
Было так смешно, легко, дурашливо. Я могла бы играть до утра, не реши он вдруг, что со стулом танцевать скучно. Его проворные руки подхватили меня, разорвав мой налаженный тандем с роялем. Мы кружились, смеялись, я вопила от смеха, когда он подбрасывал меня повыше, чтобы я могла дотянуться до льдинок из чешского стекла, дрожащих на люстре, позвякивающих только им известную мелодию.
Я обожала эти длинные каплевидные подвески. Он подзадоривал меня, подначивал сорвать одну из них, коварно подпевая: — Сорви, сорви, тебе же хочется!
Я сорвала, дотянулась, и сорвала! Сияющая совершенной красотой, отполированная до болезненного блеска подвеска украсила мою руку, искры отлетающие от ее граней слепили, я была очарована, почти не заметив как его горячие губы коснулись моей щиколотки, легкий, колко-щекочущий, едва ощутимый поцелуй. Первый поцелуй, навеки отпечатавшийся в памяти, лучше него не будет.
- Ты что?! Зачем, кто же целует ноги?
- Дурочка, твои ножки так красивы.
В его глазах, напоминающих цвет зеленого муара, плясали сотни чертенят. Присмотрись я внимательнее, увидела бы, как они корчат мне рожицы, высовывая пунцово-огненные язычки. Я не понимала, всерьез ли он говорит, шутит ли, мне хотелось убежать, прикрыться, подтянуть ноги повыше, только бы унять это ощущение жжения на тонкой коже, обтягивающей щиколотку.
Как же сложно понять всерьез он или пошутил. Будучи равным мне по возрасту, Алеша всегда играл роль старшего, никто и никогда не умел так рассмешить меня как он. Иногда мне казалось, что к 20 годам мое лицо будет покрыто сеточкой морщин, как следствие частого смеха.
Нет, он не был поверхностным, шутом, балагуром, он с медицинской точностью знал, когда рассмешить. Спустя годы, я поняла, Алеша не знал, как очаровать меня, но понимал, как заставить улыбаться. Иногда я пыталась заставить себя не смеяться, прижимая кончики пальцев к щекам, сжимая губы, подавляя вырывающийся смех, но как можно бороться с радостью - никак, она побеждает.
Он был тем, кто поправлял мое вечно расстегивающее пальто, одергивал, разворачивал к себе, застегивая две пуговки у самого горла, поддергивал воротник, легонько целовал в кончик носа: — Ты растяпа, нельзя ходить нараспашку, простудишься.
Как же легко было любить в юности, все казалось волшебно-прекрасным, даже наши долгие прогулки, вдоль заиндевевшей в мороз аллеи в городе, растворенном в прошлом. Я нещадно мерзла, жалась поближе к нему, Алеше никогда не было холодно. Он сдергивал со своей шеи махровый, колкий шарф, обматывал меня им, и мы шли дальше, иногда он срывался на бег, утягивая за собой, до ближайшего сугроба, в который мы падали, разворашивая белоснежную мягкость. Снежинки взмывали вверх, вторя нашему беззаботному счастью.
Я любила осень, особенно в тот наш предсвадебный год, когда в воздухе плыл легкий, чуть навязчивый аромат поздних астр, припорошенный дымкой сжигаемой листвы. Все вокруг покрылось сусальной позолотой - наша аллея, лес за окраиной города, последнее, ускользающее в воздухе тепло, прощальные поглаживания солнечных лучей как обещание - все однажды повторится, зима сменит осень, потом будет весна, лето и осень вернется к нам вновь.
Осень прекрасна в своем шептании, вслушавшись, в которое, услышишь заверения о том, что все потери лишь сон, временное забвение, она, эта самая осенняя пора все сохранит, чтобы после вернуть.
Мы пропадали на целые дни, сейчас бы все подумали, что мы кувыркались где-то в постели, но тогда не было постели, были ранимо-тонкие пожелтевшие листья, шелестящие под ногами, россыпи поцелуев напоминающих зреющие ягоды рябины, вторящий ветер, дурачась, срывал с моей головы синюю береточку, подхватываемую моим Алешей. Он натягивал ее на мою растрепанную голову, не забыв чмокнуть влажным поцелуем в кончик носа.
Я терпеть не могла эти мокрые поцелуи, мне хотелось чихнуть, потереть нос ладонью затянутой в тонкую перчатку, когда его губы тянулись к моему носу, я пыталась увернуться, убежать, на крайний случай спрятать лицо в ладонях. Он всегда получал желаемое. Я пыхтела, вырывалась, он хохотал, целуя меня в губы, заставляя забыть, приручиться, упасть в его объятия подобно тому, как ягода вызревшей в мороз отдает свою сладость изголодавшейся птице.
Наша любовь никогда не была ровной, гладкой, молодость пришлась на сложное время в стране. Все менялось стремительно, казалось, мы не успеем, не запрыгнем в последний вагон убегающего в будущее поезда. Молодость хороша тем, что сложное кажется легким, все преодолимо, главное держаться друг друга, не размыкая ладони.
Глядя на чуть пожелтевшие фото с нашей свадьбы, я не могу выбросить из головы дурацкую, но такую правдивую песню, однажды услышанную на улице, сипловатый женский голос пел о двух кусочках колбаски, лежащих на столе.
Боже, на нашем свадебном столе были те самые дешевые кусочки колбаски, украшенные сказками о том, что все еще будет, однажды он подарит мне роскошное торжество, а сегодня пусть будет скудное угощение, перешитое из маминого подвенечное платье и салат Оливье, подумаешь всего один салат, разве это важно.
Нет, важно то, что он накопил мне на колечко - крошечный, тонюсенький ободок красного золота, такой маленький, что его почти не было видно на пальце, не будет в моей жизни ничего дороже этого украшения.
Мы отмечали свадьбу в каморке, ставшей нашей первой квартирой. В ней я останусь одна на два года, когда его призовут на службу, в ней буду ждать письма, наполненные нежными словами и обещаниями. Не будет ничего лучше этой конуры, комковатой узкой кровати, на которой мы впервые занимались любовью. Бедняжка скрипела, стонала, ворчала. Половину ночи мы хохотали в голос, в конце концов Алеша стащил на пол одеяло, чтобы скрип капризной железной старушки не отвлекал.
Мы копошились как два котенка, толком не зная, что делать. Первая ночь оставила после себя самое главное воспоминание - его руки, обхватившие мое лицо, заключив в жесткую рамку, его глаза, вглядывающиеся в мои, отражающиеся во мне и два слова, слетевшие с губ — наконец моя.
Первая ночь больше напоминала узор, нанесенный на полупрозрачную льдистую ткань, он почти невидим, неосязаем. Мы действовали по-наитию, пытаясь уловить, поймать, найти какой-то ритм, сделать что-то приятное друг для друга.
В каждом движении, прикосновении было узнавание, изучение, мысленно я ставила в голове заметки, ему нравится когда я прикусываю мочку уха, слегка оттягивая ее, стоило ему прижаться грудью к моей спине, притягивая к себе близко, до боли, проводя кончиком носа вдоль плеча, устремляясь к шее, затем к виску, оставляя на нем теплый, чуть влажный поцелуй, как все мое тело покрывалось россыпью колких, мелких мурашек.
Эти мелкие точки, вызывали хриплый, грудной смех откуда-то из глубины его горла, сильные ладони скользили по моему телу — разве тебе холодно? Холодно? Чушь, я горела заживо, жар растекался огненной лавой, вливался в кровь, смешиваясь с ней, подобно тому, как сахар растворяется в сливках на огне, рождая приторную карамель. Я таяла под напором его языка, моя кожа вспыхивала сотнями пурпурных оттенков, откликаясь на малейшее действо с его стороны.
Неподдельное удивление вызывали у меня, мои же реакции, мне хотелось спросить у самой себя о том, откуда берутся стоны, всхлипы, желание прижать его к себе так близко, что больно. Почему хочется спрятаться под его телом, впитаться в его молодую, подернутую легкой россыпью волосков кожу, вцепиться ногтями, прикусить, оставляя багряные следы, словно доказательства, свидетельства.
Утром, проснувшись на минуты раньше него, я с недоумением буду вглядываться в дорожки следов на его теле, хмурясь, осознавая, что это я сама расчертила его алым, мне было неловко, но к легкому стыду примешивалась женское самодовольство, отгоняемое виной, разбегающимися мыслями, что ему наверно больно.
Легкая, ненавязчивая боль разливалась по моему телу, напоминая обо всем случившемся, повинуясь инстинкту, я отбросила одеяло, бессовестно разглядывая при свете дня тело того, кто сделал меня своей. Я целовала каждую царапинку, разглаживала, желая прогнать их вон, он был только моим.
Увлекшись, я не заметила как оказалась распростертой под ним, погребенной под жарким, сильным, упругим телом, дугой выгибающемуся надо мной, отдаваясь выученному ночью ритму, редкие поцелуи, раскаленное дыхание, губы, втягивающие в свой плен розовую кожу на моем плече, капкан объятий, искры удовольствия россыпью фейерверка взмывающие над нами, сиплый смех, обрывающийся при столкновении взглядов, нежный, почти робкий поцелуй на выдохе, губы в губы, шепот — люблю.
Никому, никогда я не стану рассказывать истинную историю наших отношений, лучше недоговорить, промолчать, утаить, чем рассказать слишком много. В моей голове на всю жизнь отпечатались слова моей бабушки — промолчи, пусть все думают, что твой брак идеальный, пусть завидуют, ни к чему знать окружающим о шероховатостях, ошибках, тебя начнут жалеть, тебе не нужна жалость, пусть завидуют.
Ее отношения с дедом казались идеальными. Кто знает, может, они таковыми и были. Со стороны они напоминали двух сизых горделиво-напыщенных породистых голубей, свивших уютное гнездо. Она была маленькой, юркой, аккуратной во всем, с тихим вкрадчивым голосом, прислушайся, заметишь за шуршащей мягкостью округлых звуков сталь.
Дед был высоким, статным, галантным, из тех, кто еще помнил, что даму пропускают вперед, придерживая перед ней дверь, дарят опрятные букеты, в их семье как-то само собой соблюдалось четкое разделение, пускай это мелочь, но бабушка никогда не открывала сама банки, не носила тяжести, были мужские и женские обязанности. Они смотрелись гармонично, словно один был дополнением другого, она всегда была Галиной, а он исключительно Дмитрием, в детстве их обращения друг другу казались немного напыщенными, смешными, но став взрослее я вдруг услышала в этом некую деликатность, мягкое уважение и подчеркивание того, что они никогда не станут друг для друга обыденностью. Я хотела, чтобы мой брак, моя любовь спустя десятилетия была такой же, как у них. Чтобы никто не жалел, чтобы завидовали.
Всю свою жизнь я любила одного человека, но любовь к нему была разной, мы менялись и чувства становились иными. Вспоминая свою первую любовь к Алеше, я понимала, что я любила другого человека, между тем, в кого я влюбилась в юности и кого любила в зрелости лежала огромная пропасть с десятками переброшенных мостов. Какие-то были прочными, некоторые хрупкими, сплетенными из тонких нитей, по этим самым мосткам я сохраняла наши отношения, не давая им рухнуть в пропасть, в те моменты, когда казалось, что обратной дороги нет, я заставляла себя вспомнить все хорошее, что было у нас, проглядывала в памяти маленькие кинофильмы, на которых он кружил меня, подсаживал на свое плечо, чтобы я могла дотянуться до солнца, взлететь высоко-высоко, почти касаясь неба. Как и у любви, у него самого было много лиц, каждый этап жизни менял его, я никогда не могла сказать — я знаю своего мужа. Нет, я не знала его, я узнавала его, вносила мысленные поправки в его портрет, чтобы знать с кем я живу, кто ложиться со мной в постель, в чье лицо я вглядываюсь по утрам, чьи черты вижу в моих детях. Он был Алешей, Лешей, Алексеем.
Были моменты, когда я готова была собрать вещи, взять детей в охапку и уйти не оглядываясь, оставив его с его заморочками, проблемами, сложностями, поисками себя, но не уходила.
Когда я решила уйти впервые? Он вернулся после двух лет отсутствия, я провожала мальчика Алешу, а встретила незнакомца Лешу. Мы не виделись двадцать четыре месяца, он был закрыт в казармах, я жила, дышала, училась, общалась, жадно впитывала все новое, что происходило вокруг меня, он стал другим, исчезли шутки, желание дразнить, больше не было легкости и слов о том, что все-все будет, он перестал обещать, говорить о том, какой прекрасной будет жизнь.
Я не узнавала его. Позже я узнаю, что за те два года мы прожили две отдельные жизни, у него были какие-то мимолетные связи, о которых он сказал: - Это ерунда, не более чем физкультура, ты важнее, тебя я люблю, не думай, забудь, выброси, не запоминай того, что я сказал. Помни только о том, что я люблю тебя.
Как я могла не услышать его, когда он говорил эти слова в тот момент, когда прижимал меня нагую к себе, мое сознание было спутанным, мысли скручивались в тугой клубок, тело вожделело удовольствия, каждая мурашка на моем теле требовала продолжения. Я истосковалась по нему, по ласке, по тому ощущению невесомости, зарождающемуся в моем теле, когда он буквально оплетал меня, его ладони сжимались на моем животе, перекрещенные ноги закрывали меня в замок, острый угол подбородка вдавливался в плечо, и его слова выжигались на моей влажной коже: - Забудь, выбрось из головы, нет никого кроме тебя, я вернулся к тебе, все в прошлом, ты в настоящем.
Мы снова были в нашей каморке, на узкой комковатой кровати, она все так же отчаянно скрипела, протестуя против любого вида активности, но кому было дело до стонов железной старушки, ее стенания лишь подталкивали к тому, чтобы скинуть одеяло на пол, он не будет протестовать.
Мой мужчина изменился, его тело стало другим, более жесткое, подтянутое, жилистое, не было больше и намека на юношескую угловатость, некую мягкость, были резкие линии, кричащие мазки. В его движениях больше не было места той трогательной покоряющей нежности, он знал, как отдавать, знал, как брать. Ко мне вернулся мой законный муж, ставший другим мужчиной.
Пройдут годы, и я познакомлюсь с другим мужчиной, из Леши он станет Алексеем.
Я смотрела в глаза мужчине, которому была отдана вся сознательная жизнь, я умела любить только его, хотела, желала его, я не знала никого кроме него. Меня воспитали с мыслью о том, что муж один на всю жизнь, лучше бы мне объяснили, что жизнь одна, другой никто не даст, не сложилось с этим мужчиной, попытайся с другим.
В горькую как выжженный кофе минуту, я вдруг поняла, что не знаю его. Он другой, чужой, в этом уверенном мужчине не было ничего от того юноши Алеши, который любил меня на полу в каморке на последнем этаже хрущевского дома. Как я могла пропустить момент, когда он изменился... Я была слишком занята домом, воспитанием детей, их болезнями, учебой, интересами, за бытовой суетой, я упустила миг, когда мой муж разлюбил меня.
Я пыталась встать на носочки, вытягивая шею как выброшенный из гнезда птенец, тщетно. Я не видела его глаз. В этом незнакомце не было ничего родного. Мир кружился вокруг меня, краски погасли, стерлись. До моего рассеянного нежданной новостью сознания, доносились ровные, гладкие слова:
— Я хочу пожить отдельно, пойми, мы поженились слишком рано, со школьной парты мы нырнули в брак, я пропустил молодость, только работа, попытки прокормить тебя, детей, сделать жизнь лучше, что я видел, что? Ничего. Работа, гонка на выживание, сейчас, когда у меня есть средства, я хочу пожить для себя.
Что он увидел в моих глазах, когда его пальцы вцепились в мой подбородок, заставляя посмотреть ему в глаза. Мое сердце неистово стучало в груди, я не могла дышать, забыла все слова, кусая губы в кровь.
- Не смотри на меня так! Я не делаю ничего плохого, все остается тебе: квартира, дача, ты будешь ежемесячно получать деньги, все будет как всегда.
Как всегда? Как все может быть как всегда, если не будет его. Господи, для кого тогда жить? Для чего? Слова кололи язык, но не срывались с губ, я онемела, отупела, обезумела.
- Не смотри на меня так, и прошу тебя, застегни наконец-то пуговицу, почему у тебя вечно расстегивается верхняя пуговица?
Пуговица? Разве это важно. Мне хотелось вырвать все их с корнем, но руки послушно потянулись к горлу, протаскивая округлость в прореху.
- Почему ты молчишь? Скажи что-то, ты хоть поняла, что я сказал.
Слов не было, я кивала как китайский болванчик, все рухнуло. Найдя в себе силы, я бросила бы взгляд на его лицо, которое, как мне казалось, знала до мельчайшей черты. Нет, этого мужчину, который разрушал все, что было создано за долгие годы, я видела впервые.
Молчание взбесило его. Что-то упало, разбилось. После, все после. Я посмотрю позже, сейчас он может разрушить весь дом, не важно.
- Ты всегда такая правильная, чистая, всепрощающая, я устал от этой жизни.
Хлопок, удар, звон, стекло, осколки. Он ушел.
Как я доползла до кровати? Я укрылась с головой, чтобы не вставать несколько дней. Мой мозг отчаянно пытался осознать - меня бросили, вышвырнули, больше нет любви, мужа, отца моих детей, все рухнуло. Я оказалась не нужна единственному мужчине, который составлял смысл жизни.
Только когда дверь за ним захлопнулась, я поняла, как сильно любила. Лежа под одеялом, спрятавшись под ним как в детстве, я возвращалась в те дни нашего медового месяца, когда он любил меня, шептал о том, как он счастлив.
Я уплывала в свою молодость, моя лодка воспоминаний билась от отмели к отмели, давнее прошлое пело о любви, в тихих напевах можно было расслышать вздохи той радости, что накрывала с головой, когда я бежала к нему на свидания. Все казалось будто случайным, увиденным во сне, но тогда это не были сновидения, самая настоящая истина.
Умри я в тот день, под затертым, залатанным одеялом, сохраненным в память о нашей каморке, я бы сказала слова благодарности, потому что мне не пришлось бы бродить по опустевшей квартире, заметая на совок осколки рассыпавшейся от прощального удара хрустальной люстры, слезы чешского стекла застилали пол, мои невыплаканные слезы.
Вся жизнь рассыпалась, ничего невозможно склеить, да и нужно ли пытаться восстановить то, что разрушено. Как жить дальше я не знала, не умела, все дни нашего брака я опиралась на мнение мужа, за ним было последнее слово, я верила его словам — положись на меня, я знаю, как поступить.
Кто теперь скажет мне эти слова, на кого я смогу опереться, к кому преклоню голову.
Я металась из угла в угол, наводя дотошно-горький порядок, отмывая и без того чистые углы. Я хотела смыть все, словно это могло что-то изменить, мои руки были заняты, мои мысли охвачены огнем, пламя змеей скользило по оголенным нервам, нанося точечные удары, хлесткие, выверенные, навязчивый голос нашептывал — сама виновата, надо было быть умнее, смотреть вперед, не прятаться, просчитывать ходы, думать о том, что можешь остаться одна. Ишь ты, решила она, что он будет с ней до конца, глупая, наивная дура.
Этот же голос въедливо спрашивал — как ты скажешь детям, что папа нас бросил.
Господи, как же я скажу детям, что скажу.
Тряпка, которой я натирала медово-глянцевую поверхность стола, выскользнула из рук, упав на пол неопрятным, грустным комком, вслед за ней упала я, рыдая в голос, стирая слезы этой пропыленной ветошью.
Как же так случилось, что к середине жизни я осталась одна посреди пустой гостиной, никого не было рядом, кроме безучастной мебели, мокрой тряпки и едва слышных сочувствующих звуков, рождаемых ударами умирающих хрустальных подвесок.
Время излечивает все раны, рубцуя неряшливыми припухше-розовыми швами кожу. Оказалось, собрать себя не так сложно, главное заставить, приказать, поднять себя с пола за шкирку, чтобы никто, даже собственные дети не видели тебя жалкой, жалко у пчел. Я должна быть сильной, чтобы выжить, справится, научиться идти дальше без того, кто вел меня за руку с юности. Мой замечательный брак на проверку оказался фальшивым.
Сколько раз спустя время, когда осознание случившегося расставит все по полочкам, я буду задавать себе один единственный вопрос — как и когда он отдалился от меня.
Жизнь не закончилась, я не разучилась дышать, мое сердце билось, дети были со мной, Алексей исправно присылал деньги, чтобы наша жизнь была прежней, словно корабль может плыть без капитана.
Весна ворвалась в окна внезапно, оглушая какофонией звуков, ароматов, цветов, в моей руке была зажата та самая тряпка, в которую я рыдала зимой, от ее соприкосновения со стеклом раздавался скрип, словно кто-то учился играть на скрипке без одной струны.
Стекло становилось все чище, прозрачнее, впервые за долгие месяцы я почувствовала легкость, словно со смываемым налетом, с меня спадала тяжесть. Нет, мне не стало хорошо, но я вновь увидела солнце. Лучи ласкала первой пуховой мягкостью тепла, мне хотелось жмуриться, смеяться, прикрывая глаза ладонью.
Весеннее солнце подсказало, что за окнами квартиры есть огромный мир, на моем бывшем муже не сошелся клином белый свет, у меня есть будущее, надо только увидеть, раскрыть руки, позволив себе упасть в неведанное.
Пухленькие, родные ручонки обняли меня со спины, моя дочь переняла от отца любовь к объятиям, курносый носик уткнулся в мое плечо — мам, ты нас всех застудишь, закрывай окно, пойдем, я чай заварила.
Отбросив тряпку, я вытерла руки о передник, прикоснулась к ее теплым ладошкам, пробежавшись по выступающим косточкам, на мгновение задержавшись на ободе кольца, подаренного к совершеннолетию: - Да, да, идем, идем моя хорошая.
Пусть мой брак разбился, мое сердце было заштопанным кривыми стежками, но мой ребенок любил меня.
Пройдет время, я осознаю, что страшнее всего в разрыве был не сам уход мужа, не его слова, не внезапное одиночество, не было ничего хуже, чем жить в доме, который создавался для двоих.
Все, до последней мелочи предназначалось для семьи, даже сервиз в резном буфете был парным, кому теперь наливать кофе, чашка осиротела. Алексей не взял ничего, одежда осталась висеть на плечиках, открывая шкаф, я натыкалась на аккуратные ряды накрахмаленных рубашек, благоухающих его ароматом, он не желал выветриваться, у меня не поднималась рука сгрести все это хлопчатое добро и выбросить из окна. Я покупала все эти рубашки, подбирала галстуки в тон, любя видеть моего мужчину красивым, все же я была бесконечно глупа.
Дочь временами советовала избавиться от всего связанного с отцом, но вещи не принадлежали только ему, все было общим. Рояль, доставшийся в наследство, стоял в углу, долгие месяцы я не прикасалась к нему, не стирала пыль, не пробегалась пальцами по чуть желтоватым от времени клавишам, рояль тосковал по звукам музыки ровно так, как я горевала по прошедшей бессмысленно жизни.
Глубокой ночью, что-то острое кольнуло в груди, распахнув глаза, я долго вглядывалась в темноту, вслушиваясь в себя, задаваясь вопросом, нужно ли лекарство, голос из темноты прошелестел — таблетки не помогут.
На заплетающихся ногах я побрела в гостиную, не включая свет, подошла к черному, грустному инструменту, коснувшись когда-то глянцевой поверхности кончиками пальцев, я ощутила, что от налета пыли крышка стала напоминать лесной мох. Взмах руки спровоцировал пуховый взрыв миллионов пылинок. Мне захотелось чихнуть, сморщить нос, прикрыть лицо рукой, но я продолжала смахивать мох из пыли.
Откинув крышку, я столкнулась взглядом с кремовым блеском клавиш, оттененных чернотой мазков, я гладила старые планки, они таили воспоминания о счастливых днях, помня каждый день моих надежд. Клавиши знали, как мы вставали с мужем на ноги, как он начинал свое дело, я писала ему курсовые и диплом, покачивая ногой люльку с сыном, пока он носился по ночной Москве, подрабатывая таксистом, как часто мы сидели без электричества.
Я безумно боялась темноты, в те часы, я бродила из угла в угол, прижимая к себе спеленутого ребенка, словно он, месячный малыш, мог развеять мой страх. Я ждала возвращения мужа, с ним мне не было страшно, с ним тусклый свет уличного фонаря становился солнечным светом, мудрый инструмент роптал вместе со мной, вспоминая моменты взлетов и падений, первых успехов и поражений, он знал, но никому не говорил о том страшном времени, когда страну накрыл кризис и мы потеряли почти все в одну ночь. Муж тогда напился до беспамятства, а я рыдала в подушку, чтобы не разбудить детей, деньги были чем-то абстрактным, но без них мне не на что будет кормить детей.
Мы пережили и то время, вновь обретя потерянное, мы прошли огонь и воду, я была уверена в том, что проживу с ним до конца дней, я была его спутницей, тылом, но он выбросил меня именно тогда, когда я меньше всего была к этому готова, если вообще к разводу можно быть готовой.
В те годы, когда наша жизнь была вполне спокойной, наша семья разрасталась, вспылив, я могла пригрозить разводом, но это были слова, бравада, попытка припугнуть, добиться желаемого, когда я столкнулась с этим наяву, поняла, что все те угрозы были детской шуткой.
Я не заметила, как начала играть, тихо, едва нажимая на клавиши, извлекая из недр отлаженного инструмента мелодию из старого фильма с печальным финалом.
Жизнь с мужем прошла, какой будет жизнь без него, я не знала. Мне надо было научится видеть в каждой вещи моего дома не общее, а единственное, найти того, кто будет пить из осиротевшей чашки, отдать ворох рубашек соседке с первого этажа, ей нужнее, у нее взрослые сыновья, сжечь на заднем дворе постельное белье, пропитанное нашим общим запахом, надо идти вперед. Подумать, сказать - легко, сделать трудно.
Те тонкие ниточки мостов, из которых состоит наша жизнь, были безнадежно запутаны, никто не смог бы их распутать, единственный выход разрезать, рассечь, ампутировать, не забыв прижечь разрез.
Я заснула, свернувшись в клубок в кресле у рояля, мне снились сны о моей юности, когда осень дарила надежду на новую весну, которая обязательно придет после долгой зимы, надо лишь верить, я чувствовала аромат ландышей в лесной чаще, видела синюю морену небосвода, моя кожа купалась в ощущении тепла чьих-то рук, крепко держащих меня, чтобы я не упала с плеча того, кто подбрасывал меня выше, выше, за облака.
Сны это счастье людей, в них мы не подвластны годам, временам года, мы можем путешествовать по улочкам нашей жизни, встречая тех, кто давно покинул грешную землю, видеть родные до боли лица, встречаться и прощаться, мы можем вновь стать детьми, сны это страна, где все живы, где можно переиграть все заново.
Утром я нашла в себе силы перевернуть дом, переворошить все вещи, я сделала то, что давно должна была. Жизнь не закончилась в день развода, завершилась большая глава, надо начать писать новую.
В одном фильме героиня говорит, что в 40 жизнь только начинается, чушь, 40, это не дважды двадцать, зеркало не обманешь, людям не набросишь газовый шарф на глаза, детей не спрячешь, не обменяешь на крох, чтобы все подумали, что у тебя все впереди, надо идти по дороге жизни с имеющимся багажом, включающим морщинки на лице, опыт из счастья и боли, взрослых детей, с их меняющимися ежеминутно характерами, заморочки, проблемы, болячки и капризы.
Дети с каждым днем становились все самостоятельнее, бывший муж не звонил, о его новой жизни я узнавала из осторожно подслушанных разговоров детей, они виделись с отцом. Я не могла открыто поинтересоваться его жизнью, но быть в неведении невыносимо, да, мы разошлись, но не было для меня роднее человека, он был моей первой единственной любовью, мужем, любовником, возлюбленным, любимым, его я любила и ненавидела, его не вычеркнешь из жизни.
В середине жизни наши пути разошлись, он причаливал к разным причалам, пытаясь найти новую спутницу, правда, они менялись с такой частотой, что мне становилось его жаль. Я задавалась вопросом, любил ли его кто-то, заботился, знал о том, что он ненавидит кофе, у него язва желудка, заработанная в перестройку, кто-то из молодок варит для него супы и каши, как он живет без меня.
Я жила — дети, новая работа, поклонник, с которым можно сходить в театр, новый мужчина, пытающийся стать больше, чем галантный кавалер. Он нравился моим дочерям, его не выносил на дух сын, словно чувствовал в нем угрозу, мне, откровенно говоря, было все равно, истосковавшись по вниманию, я принимала знаки внимания, приятно чувствовать себя желанной, особенно после того, как тебя вышвырнули.
Я пыталась впустить его в свою жизнь, но жизнь закрывала каждую, открываемую дверь, стоило мне решиться на большее, позволить себе подумать о том, чтобы устроить личную жизнь, как мое прошлое вернулось.
Чудесный день, заснеженный город, расцвеченный огнями фонарей, искристые блики на белоснежных покрывалах сугробов, спектакль, хороший, уютный ресторан, кремовые розы, приятный разговор, прекрасный на самом деле мужчина, все было ровно так, как должно, кроме одного.
Войдя в коридор собственной квартиры рука об руку со спутником, я наткнулась на сгорбленную фигуру бывшего мужа. Алексей сидел на маленькой танкетке, которой когда-то пользовались наши дети, я забыла ее убрать. Вся его фигура была неуклюжей, скукоженной, я чувствовала, что это он, но в этом согнувшимся мужчине было нелегко узнать Алексея. Неловко, мучительно неловко, один мужчина в дверях, другой в доме, кого выпроводить, перед кем извиниться, кого предпочесть. Они сами сделали выбор. Спутник удалился, ему не нужны были слова, он еще не был кем-то в моей жизни, только наметки, попытки, ничего существенного.
Мое сердце сжалось, когда я подошла к мужу, сколько бы боли он не причинил мне, он был частью меня.
- Нагулялся?
- Зачем ты так?
- Почему ты здесь?
- У меня нет другого дома.
Ночь, когда мой бывший муж сделал первую попытку вернуться домой, был один из самых трудных в моей жизни, с одной стороны я понимала, что за все время его попыток найти себя, построить новую жизнь, он не смог найти новый дом, с другой стороны, в моем доме, когда-то бывшем общим для него не осталось места, он стал тенью, но тень не хотела идти позади, желая быть наравне.
Обида, злость, гнев, боль, все было в прошлом, в настоящем я ощущала безмерную усталость, он решил вернуться тогда, когда я готова была идти дальше по жизни без него, его приход напоминал записку на переправе, которая заставляет вернуться обратно туда, откуда убегаешь.
От прошлого не отмахнуться, легко выбросить вещи, сделать генеральную уборку, но как же тяжело сказать «уходи» человеку, с которым прожил большую часть жизни. Сидя напротив него за круглым столом на кухне, я не могу поднять глаза и посмотреть на него, прячась от неизбежного, вглядываясь в незамысловатый деревянный узор столешницы, отполированной до блеска. Алексей говорил, извинялся, объяснялся, каялся, чуть не встал на колени, не позволила, это слишком. Слова сливались в гул, мне хотелось закрыть уши ладонями, будь я ребенком, так и сделала, но я была взрослой женщиной на пороге поздней зрелости, мне не к лицу топать ногой, затыкать уши.
Из всех слов, произнесенных им, я уловила главное, он хочет вернуться ко мне, к детям, домой, он истосковался по теплу, уюту, любви, уходу и ласке. Мне бы выставить его за дверь, отхлестать словами, прокричать о том, как я выла в тот день, когда он ушел, излить всю ненависть и злость, которая была на сердце, раздавить его, распять, причинить ему равную по силе боль, не смогла.
Посмотрев на него, я увидела уставшего, запутавшегося мужчину, почти седого, в несвежей рубашке, сбитом галстуке, с потухшим взглядом, намаявшегося в пустых поисках новизны. Я не нашла в себе силы выставить его дверь, но и принять обратно было невозможно, между нами стояла стена, сложенная из побитых кирпичей - недоверие, обида, предательство, разбитые надежды, обрушившаяся уверенность в будущем. Мое зацементированное сердце болело от осознания того, что где-то очень глубоко, в самых недрах существа, я любила этого мужчину, не все мосты были сорваны, не все обрушены, нас связывало многое, нас разводило многое.
Мы стали соседями внутри одной квартиры, родственниками, но не парой. Станем ли мы когда-то вновь парой, нет, скорее нет, мы никогда не станем прежними, время нашей любви закончилось, не будет больше того всеобъемлющего чувства, поглощающего все без остатка. Нельзя возродить былую любовь, но можно полюбить вновь.
Будь я сильнее, решительнее, мудрее, не позволила бы ему вернуться. Будь я более жесткой, выставила за дверь, не слушая, но в моей душе, в моем сердце хранились нити, связывающие сильнее канатов, мы прожили вместе большую часть жизни, проросли друг в друга, я не смогла оставить его одного доживать дни, мы начали жить вместе, вместе и закончим, пусть не будет той ушедшей любви, но будут чистые, легкие как тающие в речной воде льдинки драгоценные воспоминания о первом чувстве, глубокие как океанское дно воспоминания о зрелой любви, пришедшей вслед за влюбленностью. Я любила только одного мужчину, но сколько же лиц у него было, он менялся, я изменялась, лед таял и вновь образовывался, бесконечный ритм, круговерть, где не найти начала, не отыскать конца.
|
