Все уходит безвозвратно, мы не бессмертны, не похожи на узоры ледяных снежинок и на яркий свет холодных звезд - они вечны. Я знала, что моя жизнь тонкой струйкой капель убегает сквозь мои пальцы, впитываясь в землю, безвозвратно, навечно.

Я не уйду в землю, слишком просто, растворившись  в голубом мареве воздуха,  душа вознесется ввысь, туда, где на самом краю небесного обрыва меня ждет мой мальчик.

Реальность сюрреалистична, солнце еще приносит  радость, в зимнем воздухе висит тонкими пушисто-белоснежными искрами чистота, легко вдыхаемая, впитываемая каждой порой, вздохи глубоки, осознанны, но в определенный момент ты понимаешь - пришло время прощаться, словно этот мир едва слышно прошелестел:

– Прости, но твое время заканчивается.

Мне не было жаль, я не боялась. Прожив полную во всех отношениях жизнь, я понимала – это лишь шаг в вечность, воссоединяющий меня с ним.

Я стояла у окна, наблюдая, как занимается рассвет, небо нарочито медленно, почти лениво раскрашивалось мазками лазури, разбавленной акварельной белизной. Закрывая глаза, я проживала вновь самые важные моменты своей жизни.

Мне 7 или 6 лет, тепло, солнечно. Мои острые, узловатые от худобы коленки разодраны после падения с велосипеда. Митя дразнил меня своим новым большим великом до тех пор, пока я не рванула у него руль, забираясь на высоченное для меня сиденье, мои ступни болтались в воздухе, я вытягивала кончики пальцев, дотягиваясь до педалей. Результат моей бравады был плачевным – жгучая зеленка, бинты, досада.

 Не надо было спорить с ним, мы всегда спорили, словно вели негласное соревнование. Стоило ему сказать: «Ты девчонка, не сможешь», и я вскидывала острый подбородок, прищуриваясь и говоря: «Ха, посмотрим, это я не смогу, я тебе покажу!»

Я лезла за ним на заборы, разрывая края кружевных платьев, падала с деревьев, украшая себя синяками, бежала за ним сквозь заброшенные яблоневые сады, пытаясь не растерять по дороге неспелые, кислые до слез крохотные яблочки. Он всегда держал меня за руку, я знала, Митя  всегда впереди на несколько шагов.

В 7 лет я слепо верила ему, ведь он старше, почти взрослый, в его 12 лет. Никто не мог понять, почему мальчик возится с соседской малышкой. Мама причитала, что он хулиган, учит меня плохому, я становлюсь похожей на обтрепанную в полете птичку с изодранными об колючую проволоку лапками.

Я и была птичкой. В его глазах, правда узнала об этом спустя десятки лет. Мое оперение к тому моменту было потасканным,  но под побитыми, серо-сизыми, с росчерками синевы перьями прятались искристые пушинки, оставляющие надежду на лучшее.

Мне 15, больше нет места побитым коленкам и потрепанным от забегов в чужие сады, благоухающие яблочным цветом, платьям. Я пахну мамиными духами «ЭстеЛаудер», выливаемыми на себя в нещадных количествах. Митя забавно морщит нос, усмехаясь мне в шею - ты как маленькое вкусное саше, только лучше.

Какое саше?

Какая разница, если его дыхание обдает влажным жаром мою тонкую, почти прозрачную кожу, которую бабушка всеми  силами пыталась уберечь от россыпи вальяжно нахальных веснушек. Солнце любило меня, норовя поцеловать каждый участок кожи. Воздух, выдыхаемый им, проникал в мою плоть, сердце, душу, прочно закрепляя свои позиции.

«Сладкая», мой мальчик говорил, что моя красота  «сладкая». Его голос звучал приглушенно, соблазнительно, словно Митя вкушал каждую букву, не забывая облизнуть губы. Обижаясь, я пыталась уйти домой, кому хочется быть сладкой, как кремовая домашняя пастила из яблок?

В 15 я спорила с ним, как никогда. Если в 7 лет, это были маленькие равные битвы, то в 15 я не желала сдавать позиций, словно одержанная  победа играла наиважнейшую роль. Два упертых, своенравных существа боролись друг с другом, не желая признать равенство.

В 15 он не был единственным, кто был рядом. Тогда их было двое, их всегда было двое, но второй появился в конце лета, в канун моего дня рождения.

Митя, мой спутник из детства, спорщик, балагур, мальчишка, обожаемый до дрожи в кончиках пальцев, имел надо мной странную, почти необъяснимую, даже мне самой, власть. Я подчинялась ему, но и спорила с ним, до хрипоты, искр из глаз, капризных ударов пяткой по полу, упиранием кулаков в бока. Глядя на мою грозную позу, он заливался смехом, сквозь пузырящиеся звуки я слышала:

 – Ты похожа на зефир, вся такая важная, распущенная, раздутая от гнева, сладкая моя!

 Саша был мягким, робким, почти по-женски нежным, он был рядом, не обжигая, ухаживая, но не соблазняя.

Меня бесполезно было соблазнять в 15, я давно была приворожена, наверно еще в 6 лет, когда взяла из запачканной травой и мхом мальчишеской ладони побитое антоновское яблоко, благоухающее всеми ароматами осени.

Мне почти 18, соблазнение, начавшееся более десяти лет назад, подошло к логическому завершению.

Он ничего не говорил, когда привел меня в теплую ночь, светлую как день. В заброшенный, ставший диким сад, густые кроны которого наполнены ароматами влажной от недавнего дождя травы с густыми нотами падающих с веток переспевших яблок, подчеркнутых звеном свежести.

 Трава была мокрой, а губы моего мальчика такими теплыми, мягкими, как луговой клевер, не было ни единой ссадинки, царапинки, только тепло, тепло везде.

Я не чувствовала холода от побитой градом земли, будучи распластанной на его широкой груди, мой мальчик тихонечко шептал в мои перепутанные волосы, я не слышала слов, наслаждаясь звучанием приглушенного голоса, омывающего меня как кристально-чистая родниковая вода.  

Я знала каждую черту, линию, родинку, всего его, у меня были годы на то, чтобы изучить его тело, я видела Митю совсем мальчишкой, всего в синяках, с разодранными вдрызг коленями и обкусанными ногтями, в распахнутой рубашке и коротких сатиновых шортах, удерживаемых подтяжками. Он ненавидел те шорты, мне они нравились.

Он изменился у меня на глазах, вдруг став высоким, стройным, очень худым, гибким как ивовый прут, вымоченный в воде. Я не могла оторвать глаз от его рук, длинных пальцев и родинке прячущейся в ладони.

Тонкие как паутинка волоски на его груди щекотали щеку, спутываясь с моими ресницами. Кожа на ладонях горела, словно в ней был сосредоточен огонь, фитиль был подожжен давно, но пламя разгоралось только сейчас, словно до того ему не хватало искр.

Его руки, нырнули под льняной подол платья, крадясь все выше, он словно исследовал открывающийся ему простор, раскрывая и угадывая, действуя по наитию.

Указательный палец поглаживал маленькую, только наметившуюся складочку между бедром и ягодицей, кончик ногтя царапал, вызывая вспышки где-то глубоко внутри меня. У него было право делать со мной все, что заблагорассудится.

 Линия была пересечена, пальцы скользили, гладили, кружили - белье, вдоль его края, под ним, глубоко во мне. Мне не было стыдно, я не краснела, мое лицо не вспыхивало, было жарко, но не от смущения, а от того, что его руки дразнили так медленно, мучительно, преступно, словно он хотел превратить меня в пепел, дабы воскресить вновь.

В этом саду, под пологом, сотканным из звезд и ароматов яблок я любила его, отдаваясь без остатка. Я не задумывалась над тем, что его действия были умелыми, руки ловкими, он быстрее меня расстегивал замочек бюстгальтера.

Какое дело до умений, когда все, чего хочешь, утолить неизведанную тягучую как медовая патока боль, от которой наливается тяжестью грудь, заставляя бесстыдно прижиматься к его груди, чтобы получить немного трения, на секунду приглушающее боль. Я искусала губы в кровь, когда он скользнул в меня, кровь на крови.

Мои колени саднило от соприкосновения с мокрой травой, грудь ныла, розовые пуговки сосков зудели,  сердце, спрятанное под сплетением костного каркаса, пело. Я царапалась, цеплялась за него, пытаясь не скользить по влажной от пота, благоухающей чем-то особенно мужским коже, тыкалась как слепой котенок в изгиб шеи, прикусывала, пробуя на вкус, запоминая нюансы.

Его руки контролировали, мой мальчик останавливался, когда я вздрагивала, ускорялся, когда с губ слетал недовольный, требовательный стон, тихо смеялся в мои спутанные волосы, когда я почти хныкала, требуя чего-то, гладил, целовал взмокшие виски, когда я падала обессилено на него. Со стороны мы были похожи на два созревших в срок, упавших с ветки яблока, их веточки не расцепились, соединив их навечно.

Я сопела на его груди, он ласкал кончиком пальца складочку разделяющую бедро и ягодицу, оставляя на ней алый след.

Он не выходил из меня, не шевелился, повинуясь инстинктам, я слегка покачивала бедрами, требуя продолжения.

- Вошла во вкус?

- Только пробую.

Он рассмеялся, его смех, взлетевший ввысь, запутался в кронах деревьев, я слышала, как чуть хриплые искры смеха оседают на маленьких диких яблочках, чтобы остаться на них, впитаться, уйдя в вечность.

Мягко перекатив меня на спину, он закрыл меня от всего мира, я впервые смотрела в его глаза так внимательно, как странно, откуда взялись эти серые, почти матово-черные мазки вдоль радужки, словно кто-то давно начертил их углем, но лишь сейчас решил растушевать.

- Моя маленькая, сладкая девочка.

Его губы коснулись линии подбородка, прикусывая, полизывая, посасывая. Руки обхватывали меня под спиной, оберегая от влажной прохлады травы, я покоилась в гамаке из его объятий. Белокурая челка упала на его лоб взмокшим капризным завитком, протянув ладонь, я попыталась пригладить ее, а коснувшись - не смогла отпустить, накручивая льняные волосы на кончик пальца.

- Сладкая, ты вырвешь мне прядь, хочешь сувенир на память? Я тоже.

Он ловко подцепил длинный рыжевато-каштановый локон, потянул, прижимая к губам, оставляя рассыпчатые крошки поцелуев.

- Ты знаешь, что волосы годами хранят информацию, твои локоны запомнят меня.

Мое тело откликалось на каждый его жест, стоило пальцам коснуться напряженного как гитарная струна соска, как  грудь выгибалась навстречу, не только тело тянулось к нему, все существо перетекло в него с теми каплями крови, что навсегда потеряло мое тело, впитавшись в землю.

После каждой ночи, даже самой длинной, прекрасной наступает утро. Мы вернулись домой изрядно потрепанными, немного напоминающими бродяжек, я куталась в его рубашку, он шлепал босыми ногами по лужам, хлюпающий звук был смешным, звонким, даже спустя десятки лет я помню то щемящее ощущение счастья, что теплилось в моей груди.

Я была отдана ему. На наше счастье у меня дома никого не было, идти к нему было чревато, нарвешься на бабушку – беда.

Мы согревались чаем с вишневым вареньем, доставая друг для дружки косточки из ягод, вынув, протягивали мякоть к губам, поглощая сладость подчеркнутую собственным вкусом.

Митя играл бессовестно, как всегда, когда подхватывал кончики моих пальцев губами, бесстыдно слизывая прозрачно-пурпурные капли, заставляя мое тело рыдать от потребности.

Перепачкавшись окончательно, мы смывали под горячим душем липкую сладость с тел, здесь, под ярким светом, играющим в резких струях воды я отчетливо видела следы, оставленными нами на телах друг друга.

Стоило коснуться пальцами красной гематомки на его плече, как в голове вспыхивало воспоминание – я прикусываю его кожу, ощущая глубокие толчки в глубине меня - заставляющее сердце сжаться, а тело вновь вспыхнуть огнем желания.

Мы забыли полотенце, поэтому оставляли за собой мокрый след, подобно промокшим щенкам, вернувшимся с прогулки.

Моя девичья, никем никогда не тронутая постель впервые пропахла мужчиной, мальчиком, моим мальчиком. Он ушел под вечер, когда его одежда высохла, а мое тело гудело от счастья и ласк.

Как все развалилось, когда, почему мы не смогли удержать то, что было подарено нам свыше. Мы были слишком молоды, самоуверенны, наивны, думая, что нам даровано все время мира, не зная, что отпущены лишь быстротечные годы. Я была уверена в том, что он всецело мой, он думал, что может прогибать меня под себя, плетя только ему ведомый узор.

Он хотел контролировать каждый мой шаг, ходя за мной кругами, я не могла вздохнуть без его ведома. Митя написал свой сценарий нашей жизни, распределил роли и сам же его утвердил, без какого-либо согласования со мной.

Я не могла пойти никуда с подругами, выбрать учебное заведение, купить понравившееся платье. Я не была его женой, будучи добровольной рабой, Митя довлел надо всем.

Мы ссорились, спорили, отстаивали свои позиции, не желая капитулировать. Мы боролись за первенство, не зная, что выиграть, не значит победить.

Мы ошибались, два запутавшихся глупых влюбленных ребенка.